Что такое сонорика в музыке
Соноризм, сонорика, сонористика, сонорная техника
от лат. sonorus — звонкий, звучный, шумный; нем. Klangmusik; польск. sonorystyka
Вид современной техники композиции, использующий гл. обр. красочные звучания, воспринимаемые как высотно недифференцированные.
H. H. Сидельников. Русские сказки, 4-я часть.
В др. случаях сонорная трактовка гармонии выступает как оперирование созвучиями тембрового назначения («сонорами»). Таков начальный «аккорд-сонор» в «Прометее» Скрябина, осн. аккорд в пьесе Веберна ор. 10 No 3 для оркестра, разноголосая полигармония перед репризой вступления к балету «Весна священная».
Техника оперирования подобными элементами и многое в их выразительном значении либо весьма сходны, либо совпадают. Сонорными муз.-шумовыми звучаниями начинается, напр., «Трен» Пендерецкого.
H. H. Сидельников. Русские сказки, 4-я часть.
К. Пендерецкий. «Плач по жертвам Хиросимы».
Т.о., С. оперирует как собственно сонорными средствами (муз. шумами, тембровыми пластами, звукокрасочными комплексами, звучаниями без определённой высоты), так и средствами нек-рых других видов техники (тональной, модальной, серийной, алеаторной и др.). Композиц. техника С. предполагает выбор определ. звукового материала (его выразительность находится в прямой, а не в условной связи с художеств. замыслом соч.), распределение его по отделам произв. в расчёте на избираемую линию развития, индивидуально разработанный план целого. Муз. процесс такого рода связан со стремлением к целенаправленному развитию звучности, образующему закономерные подъёмы и спады, которые отражают движение психологической подосновы музыкальной экспрессии.
С. более непосредственно, чем тоновая музыка, способен создавать разного рода красочные эффекты, в частности воплощать в музыке звуковые явления внешнего мира. Так, традиционный для рус. классич. музыки образ колокольного звона находит в С. новое воплощение.
А. Г. Шнитке. Pianissimo.
Сонорика
Тембровая окраска звука всегда играла в музыке важную роль – например, строгую, благородно-сдержанную тему из второй части Пятой симфонии Людвига ван Бетховена так же сложно представить в изложении флейты, как легкий наигрыш, сопровождающий появление Снегурочки в опере Николая Андреевича Римского-Корсакова – в исполнении виолончели. Однако при всей значимости тембра он все-таки занимал в арсенале выразительных средств подчиненное положение по отношению к высоте звука… а что, если сделать его главным? Тем более, что тембр определяется не только тем, какой инструмент звучит – сами по себе созвучия, гармонические (то есть состоящие из одновременно извлекаемых звуков) интервалы и аккорды тоже обладают определенной тембровой окраской. Более того, даже отдельный звук – это сочетание целого комплекса звучностей, их можно выделить и прослушать отдельно с помощью специальной аппаратуры, а в комплексе они создают то, что мы называем тембром… Но можно произвести и противоположную «операцию» – некое созвучие, в котором мы привыкли выделять звуковысотные «точки», рассмотреть как единый звук, обладающий своим особым тембром.
Эта идея породила особый метод композиции – сонорику, именуемую иначе сонористикой, сонорной техникой (от латинского слова sonorus, что значит – «звучны», «звонкий» и даже «шумный»).
Подобно любому явлению искусства, сонорика возникала постепенно, исподволь. Ее отдаленное предвестие мы можем наблюдать уже в музыке XIX столетия – например, в колокольном звоне из оперы Модеста Петровича Мусоргского «Борис Годунов» или в сцене превращения рыб из оперы Николая Андреевича Римского-Корсакова в опере «Садко». Разумеется, в обоих этих моментах сохраняется ведущая роль звуковысотных соотношений, но само сочетание звуков создает особые тембровые эффекты, которые своей красочностью «отодвигают на второй план» мелодию как таковую. Но сонорика как таковая возникает уже в ХХ веке. Вслушайтесь в красочные созвучия в пьесе «Звуки ночи» из фортепианного цикла венгерского композитора Белы Бартока «На вольном воздухе»!
Основными «смысловыми единицами» в рамках сонорики становятся не интервалы, а соноры – группы, состоящие из множества звуков, и приобретающие особую тембровую окраску. Типичный пример сонора – это кластер, сочетание звуков, расположенных рядом по тонам, полутонам или даже микротонам. Еще Джузеппе Верди использовал подобные созвучия, изображая бурю в опере «Отелло», а в рамках сонорики они приобрели важное значение. В том, что ХХ век обратил внимание на кластеры, есть своя особая логика – ведь эта эпоха принесла такие страдания и ужасы, что выразить их иными средствами было бы нельзя. Например, польский композитор Кшиштоф Пендерецкий использовал четвертитоновый кластер в своем сочинении «Плач по жертвам Хиросимы».
Но, разумеется, сонорика пригодна не только для выражения крайней степени страдания, ведь изначальный ее смысл – наслаждение красотой «музыкальных красок». И этими «красками» можно передать всю красоту многообразного окружающего мира – французский композитор Оливье Мессиан говорил о «потоках сине-оранжевой лавы, вспышках и мерцании далеких звезд, сверкании огненных мечей, беге бирюзовых планет, фиолетовых тенях и круговороте звукосвета». Такие образы выходят за пределы человеческого бытия – и потому средства музыкальной выразительности неизбежно должны были выйти за пределы «человеческого голоса» мелодии, построенной на интервалах. В произведениях, созданных в технике сонорики, мы можем услышать поистине неземное звучание – таково, например, оркестровое сочинение венгерского композитора Дьёрдя Лигети «Атмосферы»: это не столько человеческое чувство или мысль, сколько недоступная и холодная «жизнь» Вселенной, протекающая по своим особым законам, которые человеку так нелегко постичь. Впрочем, в «одежде» сонорики может представать и такое сугубо «земное» и человеческое явление, как народная музыка – например, в первой части Первой симфонии Якова Андреевича Эшпая такое воплощение получают марийские фольклорные интонации.
Говоря о сонорике или сонористике, следует учитывать, что многие музыковеды подразумевают под этими терминами несколько различные, хотя и близкие понятия. Под сонорикой понимается музыка, в которой за красочностью созвучий все-таки остаются различимыми звуки определенной высоты, образующие созвучия (такова, например, третья часть «Лирической сюиты» Альбана Берга). В сонористике же темброзвучности приобретают полностью самостоятельное значение (без эффекта тоновости, определенной высоты) – так происходит, например, в сочинении Альфреда Шнитке для большого симфонического оркестра под заглавием «Pianissimo» («тишайше»).
Приемы сонорики и сонористики мы встречаем в творениях многих композиторов ХХ столетия – Софии Асгатовны Губайдулиной, Родиона Константиновича Щедрина, Сергея Михайловича Слонимского и других.
Музыкальная энциклопедия
Соноризм
H. H. Сидельников. Русские сказки, 4-я часть.
В др. случаях сонорная трактовка гармонии выступает как оперирование созвучиями тембрового назначения («сонорами»). Таков начальный «аккорд-сонор» в «Прометее» Скрябина, осн. аккорд в пьесе Веберна ор. 10 No 3 для оркестра, разноголосая полигармония перед репризой вступления к балету «Весна священная».
Техника оперирования подобными элементами и многое в их выразительном значении либо весьма сходны, либо совпадают. Сонорными муз.-шумовыми звучаниями начинается, напр., «Трен» Пендерецкого.
H. H. Сидельников. Русские сказки, 4-я часть.
К. Пендерецкий. «Плач по жертвам Хиросимы».
Т.о., С. оперирует как собственно сонорными средствами (муз. шумами, тембровыми пластами, звукокрасочными комплексами, звучаниями без определённой высоты), так и средствами нек-рых других видов техники (тональной, модальной, серийной, алеаторной и др.). Композиц. техника С. предполагает выбор определ. звукового материала (его выразительность находится в прямой, а не в условной связи с художеств. замыслом соч.), распределение его по отделам произв. в расчёте на избираемую линию развития, индивидуально разработанный план целого. Муз. процесс такого рода связан со стремлением к целенаправленному развитию звучности, образующему закономерные подъёмы и спады, которые отражают движение психологической подосновы музыкальной экспрессии.
С. более непосредственно, чем тоновая музыка, способен создавать разного рода красочные эффекты, в частности воплощать в музыке звуковые явления внешнего мира. Так, традиционный для рус. классич. музыки образ колокольного звона находит в С. новое воплощение.
А. Г. Шнитке. Pianissimo.
Сонорика (от фр. sonorité — звучность)
Сонорика (от фр. sonorit? — звучность)
Музыка звучностей, необычного нетрадиционного звука. С. — свойство определенного рода музыки XX в., где умаляется роль кантиленной мелодии и гармонии (в традиционном смысле — аккордовых последований; также — полифонии) благодаря выдвижению на первый план восприятия явления звучности как таковой (непосредственно чувственного звукового аффекта), оперированию нетрадиционным звуком. Например: нежнейшее шипение смеси нескольких струнных и ударных, или неясное мерцание «дышащей» массы множества оркестровых голосов, либо тембровая перекраска одного звука и т. д. С. может быть и в рамках традиционной «тоновой» музыки (например, сцена «Полночь» из балета С. С. Прокофьева «Золушка» или Антракт для одних только ударных инструментов без определенной высоты звучания в опере Д. Д. Шостаковича «Нос». Однако наибольшее развитие в качестве нового, антиклассического по своей эстетике искусства С. получила в музыке Авангарда-II второй половины XX в. — у К. Штокхаузена, П. Булеза, Л. Ноно, Д. Кейджа, К. Пендерецкого, Д. Лигети, В. Лютославского, Я. Ксенакиса, X. Лахенмана; из русской музыки — у Э. В. Денисова, А. Г. Шнитке (раннего периода), С. А. Губайдулиной и многих других.
В искусстве звуков именно С. больше всего подходит под определение музыки неклассической и даже антиклассической, если понимать под музыкальной классикой эстетические принципы венскоклассического искусства (Моцарт, Бетховен) или даже, шире, все искусство прошлого, почитаемое как эталон, включая Баха, Шопена, Монтеверди, Вагнера, Палестрину, Чайковского, Рахманинова, Жоскена и Гильома де Машо. Хотя С. внедряется в «обычную» музыку весьма постепенно, притом в разных пропорциях смешения и в самое различное время (лишь в целом преобладая во второй половине века), сущность сонорного мышления самым радикальным образом порывает с предшествующими ему формами.
В первом приближении представим схему эволюции с крайним упрощением, чтобы лишь обрисовать идею. «В начале была мелодия», безусловно, от начала музыки самой (как мы понимаем это слово сейчас). Затем в первом тысячелетии от Рождества Христова (датируемо — в IX в.) к мелодии как горизонтали (первому измерению музыки) прибавилась вертикаль — гармония-контарпункт, за 1000 лет прошедшая историю, изобилующую событиями необычайной яркости и значимости: это древний органум (многоголосное пение IX–XII вв.), средневеково-ренессансный мотет (например, у Машо), многоголосная месса (у Дюфаи, Жоскена, Палестрины), великие композиторы Нового времени — Шютц, Бах, Рамо, Глюк — все те, кто для нас и составляет «музыку». В XX в. к двум измерениям (сокращенно «М», «ГК») прибавилось как самостоятельное третье — С., звучность, глубина, краска. Причем последующие музыкальные структуры в каждом из этих измерений исторически не вытесняют предыдущие, а сосуществуют с ними.
Обнаружение в музыке нового, третьего измерения накладывается на продолжающееся развитие первых двух, притом в двух пространствах: а)происходнт переход музыки в новое качество (композитор сочиняет звучность, краску, тембр, состав макрозвука своей музыки, соответственно, он оперирует с ней как с материалом); этот уход в открывающуюся новую страну соответствует тому, что Гегель называл термином «Aufhebung» (диалектическое «снятие», по-русски лучше бы говорить «оставление»); б) но в пространстве нового измерения музыки продолжают действовать структуры и первых двух измерений — мелодика (какая? — другой вопрос) и гармония (то же самое); как в вокальной пьесе (например, в «Молотке без мастера» Булеза) остается мелодией то, что поет певица, а в опере (например, в оперном цикле Штокхаузена «Свет») мелодия — то, что в партиях действующих лиц на сцене. Разумеется, в новом сонорном контексте эта мелодика и гармония суть нечто иное, чем они были в «Войне и мире» Прокофьева, или (даже) в лирическом вокальном цикле Веберна ор. 25 для голоса и фортепиано.
Ради конкретности представления можно указать несколько образцов С.: Штокхаузен, «Контакты» (1960; для электронных звучаний, фортепиано и ударных), его же «Настрой» для 6 певцов (1968); Булез «Взрывчатый / Неподвижный» для переменного состава (1972), в частности, с участием «живой электроники»; Ксенакис, «Терретектор для оркестра» (1966; звук, движущийся в пространстве, в частности, проходящий сквозь слушателя); Пендерецки, «Трен памяти жертв Хиросимы» для 52 смычковых (1961; начало — как раскаленная плазма звучания в высшем регистре); Лигети, «Атмосферы» для огромного оркестра (1961; в глубине статической звучности сонорной массы голосов незаметно происходят микрополифонические движения, тончайше колеблющие плотность звукового «облака»); Денисов, «Пение птиц» (1969) для подготовленного фортепиано (где к струнам подвешены разные предметы, модифицирующие привычное звучание инструмента и к тому же меняющие его в каждом исполнении) и магнитофонной ленты (с записью природных звуков русского леса — голосов птичек, дроби дятла, шелеста ветра и т. д.); Шнитке, «…pianissimo…» для оркестра (1968); Екимовский «Балетто» (1974; особенно в исполнении ансамбля М. Пекарского в духе «театра абсурда»), графическая музыка (в сочетании с инструментальным театром), где композитором не написано вообще ни одной ноты, а на единственном листочке записаны «партии» движения всех частей тела дирижера (от «mani» до «culo»), редкий случай подлинного, веселого юмора среди столь часто мрачной или унылой музыки XX в.
Не может быть и речи о сколь-либо общей эстетической платформе у крайне несходных между собой художников звука, причастных к С. В отдельных случаях можно усмотреть неоднозначные и опосредованные связи-влияния других областей художественной, интеллектуальной, духовной жизни человека, человечества. Так, для мировоззрения Штокхаузена существен охват им идей древних религий и мистических восточных учений. На художественном мировоззрении Булеза сказываются его первоначальные связи с математикой, увлечение поэтическим мастерством Малларме и миром сюрреалистических (см.: Сюрреализм) образов Рене Шара. Ксенакис — не только композитор, но также и архитектор, сотрудник Ле Корбюзье, способный обратить архитектурные формы в звуковые. Денисов (следуя Дебюсси) говорил, что живописцы и их техники значат для него в искусстве больше, чем музыканты, композиторы. Губайдулина (полутатарка, полурусская) непосредственно ощущает в себе восточное начало. Несомненно в подобных влияниях сказываются неклассические, даже антиклассические тенденции. (Впрочем, отнюдь не всегда ясно, где здесь причина, а где следствие.)
Более определенны стимулы чисто музыкальные. Однако, с их выявлением связана принципиальная трудность, делающая их «невидимыми» для нашего сознания. Верна банальная истина, что музыка начинается там, где слово уже бессильно. А обрисовать такую музыкально-чувственную вещь, как выразительность С., да еще как некую общую и определенную закономерность, тем более проблематично. Поэтому охарактеризуем эстетическую сущность С. и тенденций к ней с более внешней стороны, однако все же как музыкальное явление.
Общим эстетическим законом, обусловливающим зарождение нового рода музыки — С., — можно считать возникновение и развитие в музыкальном сознании (в «слухе», как говорят обычно) более дифференцированного ощущения звуковых связей (отношений). Для своего полного выявления оно требует сосредоточения на нем, вытеснения прежних связей, повсеместного проникновения нового музыкального ощущения. В духе теории Б. В. Асафьева это новое музыкальное ощущение можно было бы назвать «сонорной интонацией». Конечно, композитор — служитель внепонятийного искусства звуков — ощущает не абстрактную «большую дифференцированность», а ее слышимую реализацию в звуках — влекущую его новую музыкальную мысль, еще никем не сказанное звуковое «слово», открывшуюся возможность какого-то неслыханного звучания. Это просто — в истинном смысле — творчество как создание Нового (отсюда «Новая музыка»).
Пафос классического в музыке (под влиянием просвещенческого рационализма с его идеей всеобщего порядка) — всеединство, иерархическая централизация, художественный и языковой канон, торжество всеобщего разума над хаосом потока жизни. С. довела до предела и перехода в новое качество общую тенденцию индивидуализации. Если тональная композиция Нового времени (XVII–XIX вв.) фундирована во всеобщих природных законах (гармония, классическая тональность по Рамо, Веберну), то уже серийная композиция (и додекафония) устраняет традиционные ладовые звукоряды, в конечном счете общие у Бетховена и народной песни, и заменяет их индивидуально создаваемым для каждой композиции серийным материалом (Веберн, все сочинения ор. 17–31). В эпоху Авангарда-II композитор может создавать либо подбирать для данного сочинения даже сам звуковой материал, то есть сочинять сами звуки, а не только звучания (что также есть индивидуализация). Примеры — упомянутое «Пение птиц» Денисова, пьеса Губайдулиной «Vivente — non vivente» для синтезатора и магнитофона (1970). Психологически ситуация доводится до абсолютного индивидуализма художника.
Именно С. как принцип мышления предоставляет здесь композитору наилучшие возможности. Индивидуализированность проистекает из самого этого более дифференцированного и более тонкого различения звуковых связей. В музыке прошлого основная гамма в конечном счете однотипна у самых разных композиторов и даже разных народов. Теперь же шкала возможностей невиданно расширилась, внутри октавы уже могут быть не пресловутые «12 ступней», а, при делении ее на любое число самых мельчайших частичек, «конструктивно-расчлененная непрерывность» (П. Н. Мещанинов). В результате в музыкальном материале открывается невообразимо много беспредельно разнообразных возможностей, что уже само по себе предрасполагает к никогда не повторяемым, пестро-индивидуальным структурам.
Индивидуализации содержания и формы способствует в Новейшей музыке и дробление, смешение жанров. Само понятие жанра предполагает некие музыкальные типы. Новейшая же музыка антитипологична, она уклоняется от непосредственного вовлечения в жизненный процесс. Еще Шёнберг писал 4 струнных квартета и 2 (камерные) симфонии. У Штокхаузена 0 квартетов, О инструментальных концертов, 0 симфоний. (Правда, иногда композиторы используют старые названия для новых форм.) С другой стороны, возможна «сверхопера» — гигантский цикл Штокхаузена «Свет» (1977–2002?) из семи (!) опер — это больше, чем опер у Бетховена, Глинки и Даргомыжского, вместе взятых. Наиболее характерна тенденция к уникальным «внежанровым» замыслам: «30 пьес для 5 оркестров» Кейджа, его же «27`10. 554» для ударника. «Pithoprakta» для струнного оркестра Ксенакиса, хэппенинг «Non stop» Б. Шеффера, «Полифония X» (=«скрещений») для 18 инструментов Булеза, «Lebenslauf» Шнитке для 4 не вместе тикающих метрономов, 3 ударников и рояля, «Рано утром перед пробуждением» для 7 кото (японский щипковый инструмент) Губайдулиной. Со своей стороны, пестрая сеть подобных названий в сонорной музыке означает отход искусства от типизированных традиционных жанров, детализацию.
Как растущий организм, новое чувственное ощущение есть комплект содержания, который для своего полного выявления требует адекватной художественной формы. Отсюда известная драма в музыке XX в. — растущие трудности в первой половине века («казалось: погас свет» — А. Веберн) и ее беспроблемное замещение новыми формами индивидуального проекта во второй.
Процесс становления музыки с более дифференцированными (усложненными, утонченными, со свежестью интонационной новизны) звукоотношениями логически проходит два этапа: 1. Возникновение новой (пока еще, в общем, не чисто сонорной) музыки внутри старой формы — тональной, тематичной, структурно традиционной (как сонатная, рондо, например, у венской школы) и 2. Реализация новейшей музыки не в чуждых ей старых, а в присущих ее природе новых формах индивидуального проекта; здесь уже не сковываемое условностями старой формы (тема-мелодия в извечной песенной структуре, ход-разработка с модуляцией и т. п.) полное, безудержное развитие собственно С. как нового, совершенно необычайного рода музыки.
Любопытно, что бинарная стадиальность этого процесса совпадает крупным планом истории музыки XX в. с его двумя мощными волнами подъемов и спадов творящей активности: Авангард-I (1908–1925) дал музыке новую звуковую систему — 12-тоновость (додекафонию Веберна — Шёнберга) и Авангард-II (1946–1968, все даты сугубо приблизительны), ошеломляющее завоевание которого — именно С. (указанных авторов; потому-то названные выше лучшие художественные образцы С. приходятся на пик расцвета Авангарда-II, на 60-е гг.).
С. как музыка нового ощущения, уходящая от прежней «тоновой» (также тональной; у С. корень слова из другого, но тоже классического языка, — не от греч. tonos, a от лат. sonus), от мелодии-песни и гармонии=аккордов, имеет в XX в. необычайно многообразные проявления. Не пытаясь систематизировать, можно просто упомянуть их. Это сонорные массы инструментальных и вокальных звучаний, расщепление звука и использование микротонов, glissando (скольжение звука), необычайные составы исполнителей и новые приемы игры на инструментах, в частности «подготовленное фортепиано» (Кейдж), новые приемы звукоизвлечения голосом и в хоре, «кластеры» («грозди» звуков на рояле и в оркестре), ансамбли ударных инструментов (в частности, и без определенной высоты звучания), электронная музыка (ЭМ), в частности, на новых машинах, конкретная музыка (КМ, где звучащим объектом служит запись на пленку звуков из жизни, с разнообразной их обработкой), пространственная музыка (например, произведение исполняется одновременно тремя оркестрами на трех сторонах зала, с тремя дирижерами, как «Группы» Штокхаузена, или когда источники звука разобщены в пространстве, передвигаются по сцене, концертному залу), в частности, «Октофония» Штокхаузена с размещением звукотранслирующих динамиков в восьми углах зала (и соответствующей «полифонией»), алеаторика (музыка с незакрепленным однозначно нотным текстом), групповая импровизация исполнителей; новые формы исполнения — инструментальный театр (солисты «действуют» на сцене, подобно актерам), хэппенинг — акция — перформанс — мультимедиа, графическая музыка (разновидность импровизации) и другие виды либо отражения сонорной музыки.
С точки зрения теории музыки за невообразимой пестротой явлений, просто по какому-то непреложному закону уходящих от классико-романтических звуковых форм и — в той или иной пропорции — приходящих к собственно С., можно усмотреть единый процесс, движимый глубинными конечными факторами музыкально-исторического становления. Последней тайной музыки является то, что она есть звучащее число (не «число» — цифра, количество, а число как звукоотношение). В этом плане можно схематически изобразить исторический музыкальный процесс как следование числовых коэффициентов центральных созвучий, в виде отдельных примеров — «окошек», через которые мы разглядим движение «звучащих чисел» истории:
I. Мелодия (древний грегорианский хорал) = 1:1, 1:2;
II. Гармония — контрапункт: органум (IX–XII вв.) = 2:3, 3:4, эпоха Возрождения (мессы Окегема, Лассо, Палестрины) = 4:5, 5:6; фуги И. С. Баха, симфонии Бетховена, оперы Чайковского и Римского-Корсакова = оппозиция 4:5:6 и 6:7:8:9:10;
III. Новая музыка XX в.: гемитоника (полутоновая система) Веберна = 15:16 (это соответствует знаменитой «додекафонии»).
Хочется сказать «и так далее». Оказывается, далее «так» нельзя: более сложные зву-коотношения (и более высокие числа), как выясняется, не могут быть встроены в звуковую систему. Так как новое, музыкальное сознание тварного существа человека как Божьего создания имеет пределы, и отношение 20:21, 24:25 и более высокие уже не могут быть идентифицированы как определенные музыкальные интервалы и участвовать в процессе творчества и исполнения. Здесь непроходимое препятствие, «звуковой порог», который никто из нас преодолеть не может.
Но так как процесс творения, возвышения и роста должен идти дальше, он находит пути движения в другом направлении, точнее, в ином, в третьем измерении. Это и есть С., искусство звучностей. «Сворачивание с путей» предыдущей эволюции есть тот самый «отказ» от мелодии и гармонии, или, как любят говорить, их «избежание», который мы наблюдаем в XX в. Как верно сказала Губайдулина (1990), «в XX веке музыкальная ткань не линеарная и не гармоническая в смысле XVII–XIX веков. Этот материал сонористичен — и он очень богат».
Конечно, мелодия и гармония не исчезли, но в новом контексте они получили сонорную интонацию и обрели тем самым новую жизнь. Закономерно поэтому, что новейшее поколение молодых композиторов начинает свое восхождение с подхвата того, что было вершинным достижением предыдущего Авангарда-II (таковы, например, отечественные молодые композиторы «денисовской волны» русской музыки).
